Строительство Петербурга, как всем известно, началось с Петропавловской крепости, украшением которой стал одноименный собор, увенчанный шпилем в 122,5 метра. С тех пор эта высотная доминанта является визитной карточкой города, который со времен Пушкина ценился в первую очередь за «строгий, стройный вид» и гармонию архитектурных ансамблей. Уже в наши дни для поощрения верности архитектурным традициям Всемирный клуб петербуржцев учредил «Знак соответствия» - золотой квадратик, на котором сверкает бриллиант, а цифра 122,5 напоминает о высоте шпиля Петропавловского собора.
Эта высота не была пределом для зодчих Петербурга. Растрелли, приступивший к строительству Смольного собора в 1749 году, мечтал возвести рядом с ним многоярусную колокольню, высота которой достигала бы 140 метров! Это величественное сооружение должно было стать самым высоким в России и превзойти не только Петропавловскую крепость, но и знаменитую колокольню Ивана Великого в Москве. Идея Растрелли не была осуществлена, но, наверное, не случайно зодчий мыслил эту высотную доминанту именно в этом месте.
Но так уж сложилось, что именно Петербург, где впервые в российской истории стали строить соборы и здания с вытянутыми шпилями, а также каменные пятиэтажные дома в стиле классицизма, которые по тем временам вполне могли считаться «высотками», ныне превратился в арену ожесточенных споров о целесообразности современного высотного строительства.
От классицизма к модерну
Эстетика классицизма по-своему решала проблему взаимосвязи пользы и красоты, утверждая необходимость их гармонического слияния. Однако в конце первой трети XIX века её художественные идеалы все же подверглись сомнению и начали вызывать у многих довольно скептическое отношение. «Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие останавливают изумленный глаз величеством рисунка или своевольной дерзостью воображения, - писал Гоголь в 1831 году. - Архитектура должна быть как можно своенравнее: принимать суровую наружность, показывать веселое выражение, дышать дерзостью, блистать новостью, обдавать ужасом, сверкать красотой». Следует иметь в виду, что именно в это время создавались Дворцовая и Михайловская площади, строился Александринский театр и здания Сената и Синода, росла громада Исаакиевского собора. Гоголь был не единственным, кому формы классицизма стали казаться застывшими и скучными. Одной из главных причин такой переоценки ценностей стал «дух практицизма», который ставил свои задачи и перед архитектурой. Зодчих-классиков упрекали за то, что они не хотят подчинить форму требованиям времени и места. «Каждый народ, каждый век имеет свой особенный стиль, который соответствует частным нуждам или удовлетворяет особенным целям, - заявляла «Художественная газета в 1840 году. - Если удобство составляет необходимое достоинство каждого здания, то высочайшая красота не должна ли состоять в полном выражении его назначения?»
Для наступающей эпохи романтизма идеалы «благородной простоты» классицизма становились не более чем желанием схоластиков строить все под одну мерку и по своему вкусу. Убийственную характеристику этому архитектурному направлению дал Алексей Константинович Толстой в поэме «Портрет»:
«В мои ж года хорошим было тоном
Казарменному стилю подражать,
И четырем или восьми колоннам
Вменялось в долг шеренгою торчать
Под неизбежным греческим фронтоном…»
Жажда живой формы требовала новых архитектурных решений, но чопорный Петербург отчаянно противился этому. Достаточно вспомнить долгую и трудную историю создания Исаакиевского собора, который строился сорок лет. Проект Монферрана вызвал недовольство Антуана Модюи, который в качестве члена Комитета по делам строений и гидравлических сооружений представил свои замечания в Академию художеств. Он упрекал архитектора в некомпетентности за неправильное проектирование купола и выражал сомнения в прочности фундамента, равно как в способности Монферрана соединить старую и новую части храма. Существует мнение, что Модюи завидовал своему молодому соотечественнику, но в любом случае его замечания были учтены: на протяжении трех лет специальный Комитет регулярно рассматривал их на своих заседаниях. Монферран отчаянно бился за право строить собор, но доносы на него не прекращались. И лишь благодаря вмешательству графа Аракчеева весной 1825 года проект был утвержден царем без учета чьих бы то ни было мнений. Но оказалось, что торжествовать победу было еще рано…
Соразмерность и мифология
Появление величественного сооружения Монферрана в ансамбле главных площадей города вызвало общественный протест, переросший в полемику. Улавливаете ассоциацию? По мнению скептиков, масса собора была удручающе огромна и несоразмерна с окружающими постройками, а посему не могла считаться признаком хорошего вкуса в Петербурге, где соразмерность являлась основой любого проектирования. Также предрекали возможное оседание почвы под тяжестью фундамента, предрекали, что собор может рухнуть. Кстати сказать, тема ненадежности петербургской почвы под таким гигантским сооружением никогда не покидала петербургскую мифологию. Рассказывают, что блестящий острослов Александр Жемчужников (один из «отцов» знаменитого Козьмы Пруткова), переодевшись в мундир флигель-адъютанта, объехал однажды ночью столичных архитекторов с приказанием «наутро явиться во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор рухнул».
Собор, растущий на глазах нескольких поколений, раздражал современников, которые любили пошутить на тот счет, что мол ни мы, ни наши дети его так и не увидят. Городской фольклор реагировал на этот долгострой едкими эпиграммами: «Двух царствований памятник приличный: низ мраморный, а верх кирпичный»; «Сей храм трех царств изображенье: гранит, кирпич и разрушенье». Претензии к Исаакиевскому собору не прекращались и после того, как он был, наконец, построен. Знатоков церковной архитектуры раздражали колоколенки, посаженные по сторонам непропорционально большого барабана, что якобы выглядело карикатурой на русское пятиглавие. Благодаря этим колоколенкам Исаакий напоминал перегруженный излишествами чернильный прибор, за что и приобрел в народе обидное прозвище «чернильница». Вплоть до сороковых годов прошлого века почти все отечественные путеводители отмечали, что Исаакиевский собор, высота которого составляет 101,8 метра, излишне тяжел и грузен в своей пышности. Однако, согласитесь, что в наши дни практически никто не сомневается в том, что Исаакий является украшением города.
В начале ХХ века застройка Петербурга стала хаотичной и разностильной, что немудрено: на облике развивающегося города сказывалось масштабное промышленное строительство. Заводские трубы, которые там и сям поднимались вверх на окраинах, изменили склонную к горизонтам «небесную линию» города. А в сложившийся за два века «строгий, стройный вид» настойчиво врывались здания, которые, по мнению современников, не соответствовали облику столицы. К примеру, «Спас-на-Крови» раздражал их своей нарядностью, вызывающе (причем, излишне вызывающе) красивой выглядела и построенная Василием Косяковым Путиловская церковь. Внезапно возникшее желание украшать город в ту пору почему-то казалось странным. Так, «ужасами современности» называл художественный критик и историк искусства Георгий Лукомский огромные здания, построенные на Адмиралтейской набережной после засыпки ведущего от Невы канала. Досталось от критиков и зданию Германского посольства, построенному в 1913 году на Исаакиевской площади. Журнал «Архитектурный еженедельник» назвал его сооружением «из ряда вон выходящим, непонятным и грубым, грузным и несвязным». Нарекания современников долго вызывал и Елисеевский магазин, но, как и всякий живой организм, город откликался на потребности времени и продолжал меняться вместе с ним.
Но, пожалуй, самым скандальным архитектурным событием начала века стала постройка в 1902-1904 годах дома «Мануфактурной компании Зингер». Заплатив за участок на углу Невского проспекта вместе с существовавшей на этом месте постройкой свыше миллиона рублей, компания пожелала возвести небоскреб, подобный тому, который она построила в Чикаго. Инвесторы диктовали условия, желая извлечь из своего «бизнес-центра» максимальную прибыль, и были немало разочарованы тем, что удивить российскую столицу небоскребом им так не удастся. Поскольку, согласно строительному уставу 1844 года, в Петербурге не разрешалось строить дома выше Зимнего дворца (23,5 метра). Тогда правительство аргументировало это требование заботой о здоровье горожан: считалось, что более высокие постройки закроют солнечный свет жителям соседних домов, а это может повысить заболеваемость туберкулезом. Невольно пришлось пойти на компромисс, и в результате удовлетворить амбиции компании «Зингер» помог архитектор Павел Сюзор, который возвел над семиэтажным зданием башню, увенчанную стеклянным глобусом. При согласовании проекта городская управа усомнилась было в правомочности такого решения (высотный регламент все-таки нарушался), но оригинальная идея Сюзора получила поддержку в Академии художеств. Устремленная ввысь башня невольно создает впечатление небоскреба, но ничего катастрофического не произошло – ставший образцом модерна Дом Зингера со временем полюбился подавляющему большинству петербуржцев…
Елена Летенкова,
Марина Ольховская
Полный текст материала читайте в ближайшем номере газеты «Ваш Тайный советник».
Эта высота не была пределом для зодчих Петербурга. Растрелли, приступивший к строительству Смольного собора в 1749 году, мечтал возвести рядом с ним многоярусную колокольню, высота которой достигала бы 140 метров! Это величественное сооружение должно было стать самым высоким в России и превзойти не только Петропавловскую крепость, но и знаменитую колокольню Ивана Великого в Москве. Идея Растрелли не была осуществлена, но, наверное, не случайно зодчий мыслил эту высотную доминанту именно в этом месте.
Но так уж сложилось, что именно Петербург, где впервые в российской истории стали строить соборы и здания с вытянутыми шпилями, а также каменные пятиэтажные дома в стиле классицизма, которые по тем временам вполне могли считаться «высотками», ныне превратился в арену ожесточенных споров о целесообразности современного высотного строительства.
От классицизма к модерну
Эстетика классицизма по-своему решала проблему взаимосвязи пользы и красоты, утверждая необходимость их гармонического слияния. Однако в конце первой трети XIX века её художественные идеалы все же подверглись сомнению и начали вызывать у многих довольно скептическое отношение. «Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания, беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие останавливают изумленный глаз величеством рисунка или своевольной дерзостью воображения, - писал Гоголь в 1831 году. - Архитектура должна быть как можно своенравнее: принимать суровую наружность, показывать веселое выражение, дышать дерзостью, блистать новостью, обдавать ужасом, сверкать красотой». Следует иметь в виду, что именно в это время создавались Дворцовая и Михайловская площади, строился Александринский театр и здания Сената и Синода, росла громада Исаакиевского собора. Гоголь был не единственным, кому формы классицизма стали казаться застывшими и скучными. Одной из главных причин такой переоценки ценностей стал «дух практицизма», который ставил свои задачи и перед архитектурой. Зодчих-классиков упрекали за то, что они не хотят подчинить форму требованиям времени и места. «Каждый народ, каждый век имеет свой особенный стиль, который соответствует частным нуждам или удовлетворяет особенным целям, - заявляла «Художественная газета в 1840 году. - Если удобство составляет необходимое достоинство каждого здания, то высочайшая красота не должна ли состоять в полном выражении его назначения?»
Для наступающей эпохи романтизма идеалы «благородной простоты» классицизма становились не более чем желанием схоластиков строить все под одну мерку и по своему вкусу. Убийственную характеристику этому архитектурному направлению дал Алексей Константинович Толстой в поэме «Портрет»:
«В мои ж года хорошим было тоном
Казарменному стилю подражать,
И четырем или восьми колоннам
Вменялось в долг шеренгою торчать
Под неизбежным греческим фронтоном…»
Жажда живой формы требовала новых архитектурных решений, но чопорный Петербург отчаянно противился этому. Достаточно вспомнить долгую и трудную историю создания Исаакиевского собора, который строился сорок лет. Проект Монферрана вызвал недовольство Антуана Модюи, который в качестве члена Комитета по делам строений и гидравлических сооружений представил свои замечания в Академию художеств. Он упрекал архитектора в некомпетентности за неправильное проектирование купола и выражал сомнения в прочности фундамента, равно как в способности Монферрана соединить старую и новую части храма. Существует мнение, что Модюи завидовал своему молодому соотечественнику, но в любом случае его замечания были учтены: на протяжении трех лет специальный Комитет регулярно рассматривал их на своих заседаниях. Монферран отчаянно бился за право строить собор, но доносы на него не прекращались. И лишь благодаря вмешательству графа Аракчеева весной 1825 года проект был утвержден царем без учета чьих бы то ни было мнений. Но оказалось, что торжествовать победу было еще рано…
Соразмерность и мифология
Появление величественного сооружения Монферрана в ансамбле главных площадей города вызвало общественный протест, переросший в полемику. Улавливаете ассоциацию? По мнению скептиков, масса собора была удручающе огромна и несоразмерна с окружающими постройками, а посему не могла считаться признаком хорошего вкуса в Петербурге, где соразмерность являлась основой любого проектирования. Также предрекали возможное оседание почвы под тяжестью фундамента, предрекали, что собор может рухнуть. Кстати сказать, тема ненадежности петербургской почвы под таким гигантским сооружением никогда не покидала петербургскую мифологию. Рассказывают, что блестящий острослов Александр Жемчужников (один из «отцов» знаменитого Козьмы Пруткова), переодевшись в мундир флигель-адъютанта, объехал однажды ночью столичных архитекторов с приказанием «наутро явиться во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор рухнул».
Собор, растущий на глазах нескольких поколений, раздражал современников, которые любили пошутить на тот счет, что мол ни мы, ни наши дети его так и не увидят. Городской фольклор реагировал на этот долгострой едкими эпиграммами: «Двух царствований памятник приличный: низ мраморный, а верх кирпичный»; «Сей храм трех царств изображенье: гранит, кирпич и разрушенье». Претензии к Исаакиевскому собору не прекращались и после того, как он был, наконец, построен. Знатоков церковной архитектуры раздражали колоколенки, посаженные по сторонам непропорционально большого барабана, что якобы выглядело карикатурой на русское пятиглавие. Благодаря этим колоколенкам Исаакий напоминал перегруженный излишествами чернильный прибор, за что и приобрел в народе обидное прозвище «чернильница». Вплоть до сороковых годов прошлого века почти все отечественные путеводители отмечали, что Исаакиевский собор, высота которого составляет 101,8 метра, излишне тяжел и грузен в своей пышности. Однако, согласитесь, что в наши дни практически никто не сомневается в том, что Исаакий является украшением города.
В начале ХХ века застройка Петербурга стала хаотичной и разностильной, что немудрено: на облике развивающегося города сказывалось масштабное промышленное строительство. Заводские трубы, которые там и сям поднимались вверх на окраинах, изменили склонную к горизонтам «небесную линию» города. А в сложившийся за два века «строгий, стройный вид» настойчиво врывались здания, которые, по мнению современников, не соответствовали облику столицы. К примеру, «Спас-на-Крови» раздражал их своей нарядностью, вызывающе (причем, излишне вызывающе) красивой выглядела и построенная Василием Косяковым Путиловская церковь. Внезапно возникшее желание украшать город в ту пору почему-то казалось странным. Так, «ужасами современности» называл художественный критик и историк искусства Георгий Лукомский огромные здания, построенные на Адмиралтейской набережной после засыпки ведущего от Невы канала. Досталось от критиков и зданию Германского посольства, построенному в 1913 году на Исаакиевской площади. Журнал «Архитектурный еженедельник» назвал его сооружением «из ряда вон выходящим, непонятным и грубым, грузным и несвязным». Нарекания современников долго вызывал и Елисеевский магазин, но, как и всякий живой организм, город откликался на потребности времени и продолжал меняться вместе с ним.
Но, пожалуй, самым скандальным архитектурным событием начала века стала постройка в 1902-1904 годах дома «Мануфактурной компании Зингер». Заплатив за участок на углу Невского проспекта вместе с существовавшей на этом месте постройкой свыше миллиона рублей, компания пожелала возвести небоскреб, подобный тому, который она построила в Чикаго. Инвесторы диктовали условия, желая извлечь из своего «бизнес-центра» максимальную прибыль, и были немало разочарованы тем, что удивить российскую столицу небоскребом им так не удастся. Поскольку, согласно строительному уставу 1844 года, в Петербурге не разрешалось строить дома выше Зимнего дворца (23,5 метра). Тогда правительство аргументировало это требование заботой о здоровье горожан: считалось, что более высокие постройки закроют солнечный свет жителям соседних домов, а это может повысить заболеваемость туберкулезом. Невольно пришлось пойти на компромисс, и в результате удовлетворить амбиции компании «Зингер» помог архитектор Павел Сюзор, который возвел над семиэтажным зданием башню, увенчанную стеклянным глобусом. При согласовании проекта городская управа усомнилась было в правомочности такого решения (высотный регламент все-таки нарушался), но оригинальная идея Сюзора получила поддержку в Академии художеств. Устремленная ввысь башня невольно создает впечатление небоскреба, но ничего катастрофического не произошло – ставший образцом модерна Дом Зингера со временем полюбился подавляющему большинству петербуржцев…
Елена Летенкова,
Марина Ольховская
Полный текст материала читайте в ближайшем номере газеты «Ваш Тайный советник».